«ПРОЧИТАЛ ВАШ РОМАН И НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ, НО Я БЫЛ ТАК ПОТРЯСЕН!»

Екатерина Максимова. Интервью с Михаилом Шишкиным.

Практики и интерпретации: журнал филологических, образовательных и культурных исследований. №6 (2), 2021

– Я не могу не спросить о Вашей читательской биографии. Если попрошу Вас назвать три книги – первую, из детства, когда в нас заселяются сюжеты и герои, вторую – момент эпифании, когда стало ясно, что именно здесь, в словах, «вся сила и власть», и третью – на Ваше усмотрение. Три книги, которые понемногу обращали читателя в писателя – что это будут за книги?

– Еще в детском саду полюбил Урфина Джюса. Мечтал об оживляющем порошке. Все детство (наверно, за недостатком игрушек) лепил из пластилина солдатиков и играл ими. Оживлял моих пластилиновых человечков, они ходили, разговаривали, воевали, умирали, жили дальше. Еще не знал, что фантазия и есть тот самый волшебный живительный порошок. Это в детстве. А в 16 лет – Школа для дураков. Здесь уже все стало про мою жизнь понятно – все дело в магии слов. А третья книга? Даже не знаю. Наверно, все прочитанное, от Что делать? до Дара, от Колымских рассказов до Finnigans Wake. В конце концов, это же просто разные главы одной бесконечной книги.

– Текст, который Вы чаще всего перечитываете. Как наивный читатель в поисках психотерапии – потому что тоскливо или все вокруг раздражает. И как писатель, которому нужно снизить уровень шума – скорее, скорее дотянуться до кофейных зерен в парфюмерной лавке.

– Перечитываю редко. Что когда-то не пошло, то и брать снова с полки нет желания. И наоборот, если что-то поразило, проняло, то через много лет есть риск разочароваться. Так произошло, например, с Платоновым. В школе, помню, Чевенгур меня просто расплющил. А через много лет стал всего Платонова перечитывать – Господи помилуй, он, кажется, и был тем единственным настоящим коммунистом, который в этот весь бред искренне верил… Вообще с годами авторы меняются. Тургенев из грустно-благородного сделался каким-то именно парфюмерным и вдобавок пустившимся, задрав штаны, за разночинным комсомолом. Неповторимый некогда Набоков утопает в самоповторах. Когда-то феерический Булгаков поражает неряшливостью. Зато Толстого, Бунина, Чехова могу начать читать с любой страницы и оторваться невозможно. Особенно Толстого. Несколько раз он меня в прямом смысле слова спасал. После операции с трудом и долго приходил в себя – спасался и лечился Войной и миром.

– Ваше самое яркое/любопытное/неожиданное литературное впечатление последнего времени. Может, автор (новый для вас или хорошо известный), а может, просто ситуация, когда чьи-то слова заставили Вас на минуту остановиться (дурацкий рекламный слоган или странная рифма модного рэпера, случайно выхваченная ухом).

– Поразили две новых книги. Прошлой осенью в НЛО вышел Заговор Дмитрия Рагозина, а сейчас я прочитал еще неопубликованную, в теплой рукописи, Улыбку Шакти Сергея Соловьева. Книги просто полярные. И совершенно «не мои». Но в них столько щедрого дара, изощренного мастерства, глубины, жизни, света. Книга Рагозина к тому же очень смешная. Настоящая большая литература: и смешно, и страшно. А роман Соловьева вовсе и не роман. И вообще не проза. А что это? Не знаю. Что-то, чего еще не было и не могло быть. Большое, восхищенное и восхищающее, невозможное, полное до краев красоты и мудрости. И очень грустная книга. Надеюсь, что издатель для нее найдется. Но вот найдется ли читатель? Вдумчивый критик? Или упадет в пустоту? Вот вышел блестящий Заговор, я попытался найти в интернете какие-нибудь рецензии – мартышкин труд… Стойкое ощущение, что с литературой как общественным процессом в России все благополучно покончено. Рассосалось.

– Есть у Вас мучащая Вас литературная загадка, любимая головоломка, к которой Вы время от времени мысленно возвращаетесь. Не знаю, нос, гуляющий по Невскому, или чеховское «приезжайте на хохороны».

– Загадки все время возникают. Помню, когда переехал только в Цюрих, ходил в библиотеку Славянского семинара – там несколько огромных стеллажей во всю стену занимала доставшаяся университету в наследство Русская библиотека Цюриха. Эмигранты первой волны собирали десятилетиями все, что выходило по-русски по всему свету, от Шанхая до Монтевидео. Бесценное собрание. Для меня это было какое-то пиршество копаться в этих неразобранных залежах. Среди прочих авторов я открыл для себя замечательного и совершенно забытого в России Бориса Лазаревского. Он, кстати, во время гражданской войны служил в ОСВАГе в Ростове. Его книги занимали несколько полок. А дневники, которые он вел всю жизнь, насколько мне известно, вообще не опубликованы до сих пор. Так вот, один его рассказ из сборника 20-х годов меня поразил. Там речь шла о любви взрослого мужчины к девочке, которую звали Лола. Я подумал, что наверняка ушлые набокововеды знают обо всем, что хоть каким-то боком связано с возникновением Лолиты. Потом на одной конференции заговорил со знакомым специалистом по Набокову – он ничего про это не слышал, заинтересовался, попросил прислать рассказ. Вернувшись в Цюрих, я отправился в библиотеку, предвкушая рождение маленькой филологической сенсации. Увы, я несколько раз пролистал взад и вперед все книги Лазаревского, но этого рассказа не нашел. Так я и не сделал литературоведческого открытия. Может, это Набоков из гроба таким образом надо мной подшутил?

Или вот еще вопрос: почему Достоевский дал Ставрогину гражданство именно кантона Ури? В те времена иностранцы в этих местах не селились. Если русские и получали в Швейцарии вид на жительство, то во франкофонских кантонах, как например, Герцен. Да и сам Достоевский в Ури никогда не был. Странно. Или это намек на террориста Вильгельма Телля? Вряд ли. Но все равно у него хорошо получилось. После Достоевского все мы немного «граждане кантона Ури».

– Самая странная литературная работа, которую Вам приходилось когда-либо в жизни делать.

– На книжной ярмарке в Пекине мне сказали, что со мной хочет познакомиться мой китайский переводчик. Мы встретились на российском стенде, пожали руки, обрадовались, стали о чем-то говорить. Он все время восхищался моим рассказом. В какой-то момент я почувствовал неладное и сказал, что никакого рассказа не писал, что мы говорим о моем романе. «Но вы же Михаил Шишкин?» «Да.» «Я перевел ваш рассказ о бомже, который живет в ванне в недостроенном новом доме». «Да я ничего подобного не писал». Китаец исчез, явно огорченный. Потом мне снова сказали, что со мной хочет познакомиться мой китайский переводчик. Пришел другой китаец. Теперь я сразу спросил, перевел ли тот Взятие Измаила. Он закивал. Мы пожали друг другу руки, обрадовались. Вот моя самая странная литературная работа – рассказ, который я никогда не писал, о бомже, живущем в ванне.

– Михаил, насколько Вы освоили Швейцарию – в смысле, сделали своей? Что в первую очередь приходилось в себе перекраивать, подгонять под швейцарские лекала? И где Вы перестали бороться – мол, в этом я русский, терпите, ничего не попишешь. «Швейцарский характер» – он какой? Какое из Ваших повседневных занятий Вы назвали бы типично швейцарским?

– Швейцария стала моей только после нескольких книг, которые я тут написал. Сначала Русская Швейцария. Потом – уже по-немецки – По следам Байрона и Толстого. Литературная прогулка от Женевского озера в Бернский Оберланд. После этого уже пошли романы. Почувствовать себя дома в России или в Италии – это ощутить, что кругом не русские или итальянцы, а люди. То же самое произошло со мной здесь. Вокруг меня давно не швейцарцы, а люди – умные, недалекие, приятные, нудные, разные. Да и подгонять себя под «швейцарские лекала» особенно не пришлось. Я и в России всегда принципиально хотел входить туда, где написано «вход» и выходить там, где написано «выход». Был, так сказать, чужой среди своих. Так что терпеть меня как русского швейцарцам приходится только в моих книгах. Ничего, потерпят. А типичное повседневное занятие – копаюсь в саду. Но тут тоже нет ничего исключительно швейцарского. Я просто осуществил мечту русского писателя – жить круглый год на даче. Моя дача здесь, в Юрских лесах.

– Пока не увидите Плёс (тот самый, Над вечным покоем Левитана), не поймете русскую природу и русский характер – так мне один известный фотограф сказал. А что бы Вы посоветовали увидеть в Швейцарии? Есть у Вас любимый вид, который открывается «вот с этой горы в этой вот деревне»?

– Да ведь природа везде прекрасна, где нет человека. Сказал – и задумался о «швейцарском» виде. Швейцария – это ведь не география, а что? Миф? Ментальность? Состояние души? Швейцарцы про себя давно определили: «La Suisse n’existe pas». Швейцарии не существует. А за окном давно стемнело и вызвездило. Звездное небо. Пустота, битком набитая мертвой и живой жизнью. Вот это и есть для меня самый «швейцарский вид».

– Самое убедительное художественное высказывание (фильм, спектакль, книга, картина, что угодно) последних лет о современной России.

– Пожалуй, из того, что смотрел, фильм Дурак Юрия Быкова. Просто и внятно показано, как там все устроено.

– В своих интервью Вы говорите о том, что осознанно строите мост между Россией и Швейцарией, и если, скажем, о Вальзере или о Шарове узнает чуть больше людей, Ваша миссия состоялась. Собственных детей Вы сумели обратить в свою веру? Можете поговорить с сыновьями о Вальзере? Или о собственных книгах – там ведь много из истории Вашей семьи? Никогда не чувствовали себя Чеховым, мать которого знала о сыне, что «он, кажется, довольно известный поэт»?

– Моя мама даже не узнала, что я «довольно известный писатель». Умерла еще до моих первых публикаций. Не знаю, может для нее, проживи она дольше, я все равно остался бы просто сыном, а не писателем. Я-то еще юношей знал, что я писатель, оставалось только доказать это всем кругом. Вот доказал, но тех, кому это доказывал, давно уже нет. А для детей я все равно буду прежде всего папой. Мне кажется, в веру нельзя «суметь обратить», можно только показать. Не знаю, обратились ли они или нет. Старший живет с семьей в Гамбурге и преподает онлайн языки, литературу, историю, мифы. У него какой-то свой особый курс мировой культуры. У него ученики по всему миру. Средний – кинорежиссер, заканчивает киношколу в Цюрихе. Младший еще в первом классе. Говорю с сыновьями обо всем на свете, и о литературе, разумеется, тоже. Обсуждаем книги, фильмы. Рад, что старшие со мной делятся своими сценариями, поэмами.

– Чему отец должен научить сына?

– Соблюдать гигиену. Не хамить матери. Если драться, то бить кулаком в нос, чтобы пошла кровь (я и сам в детстве не мог, и научить не получается). Водить машину.

– Что страшнее – когда Вас переводят или ставят на сцене? Или это выбор между двумя пансионами примерно одинаковой степени сомнительности – куда я отправлю ребенка на целую вечность и ничего не смогу проконтролировать? Вы рассказывали, как получили три сэмпла переводов романа, и это были три совершенно разных текста. Но Вы не рассказали, что делали дальше. Как выбираете из этих трех, как понимаете, где «свои», а где «чужие»?

– Да все страшно – и перевод, и инсценировка. Ведь это не просто потеря контроля за моей книгой – это рождение чего-то другого, чужого. Оно вбирает меня в себя, переваривает. И ничего сделать нельзя, только смириться и надеяться. Я всегда сравниваю роман с «Титаником», а перевод с айсбергом. Хороший переводчик спасает то, что можно спасти. Но иногда и лучший переводчик бессилен в поединке со своим языком. Например, мне важен образ снежной бабы. Это та самая «вечная женственность». (Она у меня сокрушается, кстати, что все жалеют «Титаник» и никто – айсберг). И вот на многих других языках снежная баба – мужского рода, например, по-немецки der Schneemann. Выстраивается совершенно другая система коннотаций. То есть переводчик должен создать в мире своего языка что-то свое, то есть стать мной. Но тогда это уже не перевод моего текста.

За годы работы с разными переводчиками у меня собрались уже огромные файлы со всеми возможными вопросами и ответами. Если делается перевод на новый язык, я просто прикрепляю этот файл к мейлу и отправляю переводчику. Но все равно каждый раз появляются новые вопросы. Объяснять приходится все на свете, но не всегда получается. Например, в Письмовнике – почему Вовка-морковка? Или что означает слова «Хрой, прикак, афох, вайрках рок, ад.» Это цитата из суворовской Науки побеждать.

А что касается выбора переводчика, то это прерогатива издателя. Автор тут заложник не вечности, а человека за редакторским столом, который говорит тебе со снисходительной улыбкой: «Just trust us, we know the market better!»

– Какая из Ваших книг наиболее успешна с коммерческой точки зрения? Где Вас больше всего читают вне России?

– Может быть Письмовник? Не знаю. Он переведен на 30 языков. Но перевод – это еще ничего не значит. Где-то книга получает великолепные рецензии, а продаж нет. Где-то идет издание за переизданием. Где-то вообще роман ложится на дно в тишине. Так и не понял, от чего это зависит – от переводчика, от издателя, еще от чего-то? Да и вообще книгу-то делает читатель. Вот как себе представить мой арабский Письмовник или румынский Венерин волос? В Иране издали мой рассказ Клякса Набокова на фарси. Там герои напиваются коньяком в Монтре-Паласе, но исламская цензура заменила коньяк на кока-колу. Когда-нибудь сделают обратные переводы моих книг на русский – вот это действительно будут бестселлеры.

– Помните самый неожиданный отклик на свою книгу?

– Самый замечательный отклик я услышал, пожалуй, от уже упомянутого китайского переводчика: «Я прочитал ваш роман и ничего не понял, но я был так потрясен!»

– Вопрос от наших магистрантов и ваших читателей-фанатов по совместительству. Вы – модернист или постмодернист – вы как профессиональный филолог с каким определением собственного творчества соглашаетесь?

– С чего вы взяли, что я профессиональный филолог? В моем педагогическом институте имени Ленина нас с грехом пополам учили языкам, истории партии, научному коммунизму и военному переводу. Из нас готовили учителей и военных переводчиков. Я лейтенант. Целовал на присяге знамя, пахнувшее селедкой (наши полковники пили пиво с рыбкой и вытирали о флаг руки), давал с «калашом» в руках клятву отдать жизнь за страну, которая вскоре разбежалась. Это модернизм или постмодернизм? А других вариантов нет? Вы уж сами разбирайтесь.